Неточные совпадения
Изо ста кроликов никогда не составится лошадь, изо ста подозрений никогда не составится доказательства, ведь вот как одна английская пословица
говорит, да ведь это только благоразумие-с, а со страстями-то, со страстями попробуйте справиться, потому и
следователь человек-с.
— Да и так же, — усмехнулся Раскольников, — не я в этом виноват. Так есть и будет всегда. Вот он (он кивнул на Разумихина)
говорил сейчас, что я кровь разрешаю. Так что же? Общество ведь слишком обеспечено ссылками, тюрьмами, судебными
следователями, каторгами, — чего же беспокоиться? И ищите вора!..
Вы вот изволите теперича
говорить: улики; да ведь оно, положим, улики-с, да ведь улики-то, батюшка, о двух концах, большею-то частию-с, а ведь я
следователь, стало быть слабый человек, каюсь: хотелось бы следствие, так сказать, математически ясно представить, хотелось бы такую улику достать, чтобы на дважды два — четыре походило!
— Так вот-с, — тихо журчавшим мягким басом
говорил следователь, — обеспокоил я вас, почтенный Клим Иванович, по делу о таинственном убийстве клиентки вашей…
— О-о! — произнес
следователь, упираясь руками в стол и приподняв брови. — Это — персона!
Говорят даже, что это в некотором роде… рычаг! Простите, — сказал он, — не могу встать — ноги!
— Кончились, ваше высокоблагородие… — шепотом
говорил какой-то полицейский, впуская в уборную
следователя, точно он боялся кого-то разбудить.
В показаниях Петра Ильича одно обстоятельство между прочими произвело чрезвычайное впечатление на прокурора и
следователя, а именно: догадка о том, что Дмитрий Федорович непременно к рассвету застрелится, что он сам порешил это, сам
говорил об этом Петру Ильичу, пистолет зарядил при нем, записочку написал, в карман положил и проч., и проч.
Он рассказал, но мы уже приводить рассказа не будем. Рассказывал сухо, бегло. О восторгах любви своей не
говорил вовсе. Рассказал, однако, как решимость застрелиться в нем прошла, «ввиду новых фактов». Он рассказывал, не мотивируя, не вдаваясь в подробности. Да и
следователи не очень его на этот раз беспокоили: ясно было, что и для них не в том состоит теперь главный пункт.
Со
следователем же познакомиться еще не успел, но, однако, встречал и его и даже
говорил с ним раз или два, оба раза о женском поле.
Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов
следователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней тому
говорил глупости про женщин, и этот больной прокурор не стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, — позор!
— Как же вы можете
говорить так уверенно? — удивлялся
следователь. — Во всяком случае, дело совершенно темное.
Этот прилив новых людей закончился нотариусом Меридиановым, тоже своим человеком, — он был сын запольского соборного протопопа, — и двумя
следователями.
Говорили уже о земстве, которое не сегодня-завтра должно было открыться. Все эти новые люди устраивались по-своему и не хотели знать старых порядков, когда всем заправлял один исправник Полуянов да два ветхозаветных заседателя.
— Может, самоварчик поставить? А то молочка али яишенку… —
говорила заученным тоном старуха. — Жарко теперь летним делом, а следователь-то еще когда позовет.
Я в азарте кричу: «Вот,
говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..» Дело, значит, повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там
следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в те поры был в монастыре, — старец добрый и кроткий, призывает меня к себе.
С другой стороны, случалось мне нередко достигать и таких результатов, что, разговаривая и убеждая, зарапортуешься до того, что начнешь уверять обвиненного, что я тут ничего, что я тут так, что я совсем не виноват в том, что мне, а не другому поручили следствие, что я, собственно
говоря, его друг, а не гонитель, что если… и остановишься только в то время, когда увидишь вытаращенные на тебя глаза преступника, нисколько не сомневающегося, что
следователь или хитрейшая бестия в подлунной, или окончательно спятил с ума.
Налетов. Нет, позвольте, Самуил Исакович, уж если так
говорить, так свидетельств было два: по одному точно что «оказалось», а по другому ровно ничего не оказалось. Так, по-моему, верить следует последнему свидетельству, во-первых, потому, что его производил человек благонамеренный, а во-вторых, потому, что и закон велит
следователю действовать не в ущерб, а в пользу обвиненного… Обвинить всякого можно!
Положение
следователя, вообще
говоря, очень тяжелое положение.
— Только об этом не надо на суде
говорить, господин адвокат… вы ради бога!.. И вот вчера муж получил от господина судебного
следователя повестку… Ах, господин адвокат, помогите!
— Я ничего не знаю, — ответил уклончиво молодой человек. — Вы знаете,
следователь не имеет даже право делать заключения в деле, чтоб не спутать и не связать судебного места. Я
говорю только факты.
Шесть шестнадцать два нуля, добавочный одиннадцать. Товарищ Каланчеев. Я
говорю. Hv, я, я.
Следователя и доктора. Садовая, 105, квартира 104.
— Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат
говорит — здорово влепят старому чёрту… Возят Машку к
следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей — как дров в печи, и все так и пылают…
— Так ты… у следователя-то
говори всё, как было…
— А-а! Обиделся ты, — так! Ну, мне не до того теперь… Вот что: вызовет тебя
следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, —
говори всё, как было, по правде… всё подробно, — слышишь?
На Хитровке, в ее трех трактирах, журналы и газеты получались и читались за столами вслух, пока совсем истреплются. Взасос читалась уголовная и судебная хроника (особенно в трактире «Каторга»), и я не раз при этом чтении узнавал такие подробности, которые и не снились ни
следователям, ни полиции, ни судьям. Меня не стеснялись, а тем, кто указывал на меня, как на чужого,
говорили...
— Когда сидел я в тюрьме, — было это из-за мастера одного, задушили у нас на фабрике мастера, — так вот и я тоже сидел, —
говорят мне: каторга; всё
говорят, сначала
следователь, потом жандармы вмешались, пугают, — а я молодой был и на каторгу не хотелось мне. Плакал, бывало…
Боркин (смеется). Разве пахнет? Удивительное дело… Впрочем, тут нет ничего удивительного. B Плесниках я встретил
следователя, и мы, признаться, с ним рюмок по восьми стукнули. B сущности
говоря, пить очень вредно. Послушайте, ведь вредно? А? вредно?
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, —
говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец…
Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
Следователи и Мановский пошли по дому. Эльчанинов потерялся: он прислонился к косяку окошка и не мог ни
говорить, ни двинуться с места.
Судебный
следователь (сидит за столом и разговаривает с Мельниковым. Сбоку письмоводитель. Перебирает бумаги). Да я ей никогда этого не
говорил. Она выдумала, а потом меня упрекает.
— В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов, —
говорит следователь. — Теперь понятно, почему…
Прасковья Федоровна вошла довольная собою, но как будто виноватая. Она присела, спросила о здоровье, как он видел, для того только, чтоб спросить, но не для того, чтобы узнать, зная, что и узнавать нечего, и начала
говорить то, что ей нужно было: что она ни за что не поехала бы, но ложа взята, и едут Элен и дочь, и Петрищев (судебный
следователь, жених дочери), и что невозможно их пустить одних. А что ей так бы приятнее было посидеть с ним. Только бы он делал без нее по предписанию доктора.
Были гости,
говорили и играли на фортепиано, пели; был судебный
следователь, желанный жених дочери.
— Все-таки это хорошо, что
следователь отпустил их, —
говорю я.
Николай. Богдан Денисович, пожалуйте сюда. (
Говорит ему вполголоса.) Тут скрыта какая-то пакость. Необходимо более строгое отношение к мальчишке… Оставим его до приезда
следователя.
— А уж мою-то вещь примите, пожалуйста… Вы
говорите, что несерьезно, но… трудно ведь назвать вещь, не видавши ее… И неужели вы не можете допустить, что и судебные
следователи могут писать серьезно?
Минуту он стоял передо мной молча, глядя на меня безучастно, потом же, догадавшись, вероятно, что я намереваюсь
говорить с ним как судебный
следователь, он проговорил голосом утомленного, убитого горем и тоскою человека...
— Дело не в правде… Не нужно непременно видеть, чтоб описать… Это не важно. Дело в том, что наша бедная публика давно уже набила оскомину на Габорио ц Шкляревском. Ей надоели все эти таинственные убийства, хитросплетения сыщиков и необыкновенная находчивость допрашивающих
следователей. Публика, конечно, разная бывает, но я
говорю о той публике, которая читает мою газету. Как называется ваша повесть?
Тут,
говорю, скорей посылать эстафет господину
следователю и судьям-с.
— Я уже был у начальства! Ходил в суд, хотел прошение подать, они и прошения не взяли. Был я и у станового, и у
следователя был, и всякий
говорит: «Не мое дело!» Чье ж дело? А в больнице тут старшей тебя нет. Что хочешь, ваше благородие, то и делаешь.
Совесть его была чиста, и свое положение объяснял он ошибкой и недоразумением; по его мнению, всё произошло только оттого, что
следователи и чиновники молоды и неопытны; ему казалось, что если бы какой-нибудь старый судья
поговорил с ним по душам и подробно, то всё вошло бы в свою колею.
— Это к делу не относится, —
говорит следователь. — Рассказывайте только то, что дела касается…
Следователь запахивается в крылатку и, понизив тон,
говорит...
Немного погодя
следователь сидел в черной половине за столом и пил чай, а сотский Лошадин стоял у двери и
говорил. Это был старик за шестьдесят лет, небольшого роста, очень худой, сгорбленный, белый, на лице наивная улыбка, глаза слезились, и всё он почмокивал, точно сосал леденец. Он был в коротком полушубке и в валенках и не выпускал из рук палки. Молодость
следователя, по-видимому, вызывала в нем жалость, и потому, вероятно, он
говорил ему «ты».
Дорога шла сначала по краю леса, потом по широкой лесной просеке; мелькали и старые сосны, и молодой березняк, и высокие молодые, корявые дубы, одиноко стоявшие на полянах, где недавно срубили лес, но скоро всё смешалось в воздухе, в облаках снега; кучер
говорил, что он видит лес,
следователю же не было видно ничего, кроме пристяжной. Ветер дул в спину.
— Старшина Федор Макарыч приказывал, как приедет становой или
следователь, чтобы ему доложить, —
говорил он. — Значит, такое дело, надо идти теперь… До волости четыре версты, метель, снегу намело — страсть, пожалуй, придешь туда не раньше, как в полночь. Ишь гудет как.
— Вот и прекрасно, —
говорил фон Тауниц, толстяк с невероятно широкой шеей и с бакенами, пожимая
следователю руку.
Разговорились.
Говорили все, кроме прокурора Тюльпанского, который сидел, молчал и пускал через ноздри табачный дым. Было очевидно, что он считал себя аристократом и презирал доктора и
следователя. После ужина Ежов, Гришуткин и товарищ прокурора сели играть в винт с болваном. Доктор и Надежда Ивановна сели около рояля и разговорились.
— Конечно, я извиняюсь, —
говорил дорогой
следователь, — я тогда погорячился, но всё же, знаете ли, обидно, что вы не наставили рогов этому прокурору… ккканалье.
— Домой? Бог с ним, не поеду, Федор Ильич. Сами знаете, служить мне нельзя, так что же я там буду делать? Нарочито я уехал, чтоб людям в глаза не глядеть. Сами знаете, совестно не служить. Да и дело тут мне есть, Федор Ильич. Хочу завтра после разговенья с отцом
следователем обстоятельно
поговорить.
— Позвольте, — ответил он не сразу. — Позвольте, дайте припомнить. —
Следователь снял шляпу и потер себе лоб. — Да, да… она стала
говорить о смерти именно вскорости после того случая. Да, да.